Сержант вздрагивает, – вместо человеческих на него смотрят рептилоидные глаза: тонкие зрачки на янтарно-жёлтой радужке. Напокупают всяких трэшовых линз…

И не успевает он так подумать, как она бьёт по папке, – та подпрыгивает и подбитой птицей плюхается в лужу, распластавшись страницами с белыми бланками, старательно упакованными в файлики. Сама же с места в карьер несётся к подъезду, – оттуда как раз, неторопливо открывая зонты, выходят люди. Секунда – и сержант бросается следом:

– Стоять!

В три прыжка он настигает её и делает крутую подсечку. Женщина, взвизгнув, грохается на колени и прокатывается кубарем по земле, пузырящейся от дождя.

Когда Соня, всхрипнув, пытается приподняться, он подминает её, ухнув коленями на лопатки, и ловко защёлкивает наручники.

– Вот чертовка!

Промокший, испачканный, он вскакивает на ноги, суетливыми рывками дёргает Соню, – та вскрикивает, выпрямляясь, – и под стеной проливного дождя волоком тащит её к машине. Там происходит мелкая потасовка. Извернувшись и клацнув зубами, Соня кидается укусить сержанта в лицо, – тот только и успевает выставить руку, – и, вцепившись в рукав, отрывает его по шву. Сержант хватает её за волосы и в бешенстве выкручивает так, что Соня оседает на землю. Её обманчивая худосочность никак не вяжется с этой порывистой силой, с этим пугающим взглядом янтарных глаз!

Напарник открывает заднюю дверцу с решёткой на узком окне, но хрупкая женщина, вывернувшись в плечах, лягает его в голень.

– Твою ж! – сдавленно охает он, согнувшись от боли.

– Пакуем! – подначивает его старший. – Баба не в себе!

Вдвоём, навалившись, они запихивают изрыгающее проклятия, извивающееся голое тело внутрь. Захлопывают дверь.

– Сучка, а! – старший вытирает с лица пот с дождевой водой. – Папку утопила, зараза! – он осматривает устряпанные брюки, горько плюётся: – И рукав ещё вот! Тьфу ты, блин!

Пока он бегает за безнадёжно испорченными бланками, – прихватив заодно с земли намокший балахон, – полицейский бобик шатает и трясёт от ударов, которые обрушиваются изнутри. Слышится неистовый рокот, похожий на перемалывание камней в гигантской мясорубке.

– Давай в отдел. Пусть там разбираются, – старший кидает грязную папку на приборную доску: – Погнали.

Чем яростнее Соня вырывается из наручников, тем сильнее они впиваются в руки. Она бьётся плечами об узкие стенки, бушует, и тело начинает меняться. Лицо вытягивается, обращаясь в длинную морду ящера, изо рта которого выплёвывается и забирается обратно влажный, раздвоенный на конце лиловый язык. Тело бугрится, покрывается плотными пластинками, которые при движении скрежещут, соприкасаясь краями. Глаза горят янтарём, зрачки то расширяются, то сужаются до иголок.

На месте угловатых лопаток сквозь чешую пробиваются перепончатые крылья с крючьями на концах, но закованные руки сдерживают их рост. Изумительное перерождение перетекает на заднюю часть тела: копчик вытягивается в гребенчатый, крайне подвижный хвост, а тонкие ноги мутируют в когтистые лапы, – тело полностью занимает пространство.

Запястья распухают, но наручники врезаются в плоть, втискиваясь до костей, вспарывая вены, из которых льются, пульсируя, струйки бордовой крови – и в такой же цвет, точно у хамелеона, перекрашивается тело и волосы.

Машина бодро несётся по лужам. В её задней части слышится скрип и возня, будто там происходит драка. Перегородка вибрирует от ударов: бам! Бам! Истошный визг перерастает в утробный рёв.

– Чтоб тебя! – восторженно гикнув, кричит старшой.

– Во ящерица! – поддакивает младший, вцепившись в руль прыгающего по ухабам бобика.

Таких персональных концертов за смену у них случается штук по пять, так что патрульные лишь веселятся.

Наконец машина подъезжает к отделу.

– Стоп, стоп! – командует старший, и под это слово Дракон с шелестом, от которого мучительно режет уши, схлопывается, вновь обратившись в хрупкую Соню.

Когда дверь открывают, она лежит на полу – испачканная и мокрая, с наручниками на кровоточащих руках.

– Потащили, – говорит сержант, взяв её под локоть и подтаскивая к выходу. – Чо сюсюкаться с козой…

– Чего скажем-то? – второй помогает ему, подхватив выпадающее тело с другой стороны.

– Пускай у дежурного голова и болит, – отвечает ему тот, ехидно хмыкнув.

Пока они под белы рученьки волокут Соню к дежурке, дождь успевает повторно окатить всех троих отрезвляющим душем.

– Слышь, сержант, – пыхтя, спрашивает старшего напарник, плечом придерживая дверь, пока они протискиваются в проём, – а волосы-то… Разве красные были?

– Тащи давай, – обрывает его тот. – Скорую надо…

…В комнате разбирательств, привалившись спиной к стене, на корточках уже сидят мужички, забранные от церкви. Один тощий и злой; второй – типичный старый бомжик, красноносый, с бельмами на глазах. Дежурный материт по рации опера.

Соня семенит, спотыкается, и кровь, стекающая с рук по ягодицам и ногам, чертит кривые дорожки, размазываясь бёдрами в жуткое месиво. Сержант приземляет её на ближайший стул. За спиной из прорезанных ран продолжает течь, и лужа на сиденье сворачивается в глянцевый сгусток.

– Как зовут? – спрашивает дежурный, с интересом глядя на голое видение.

– Глория, почему ты плачешь? – удивлённо спрашивает Соня у пространства, глядя прямо перед собой невидящим взором.

– Глория? – переспрашивает дежурный, услышав странное имя, и тут же орёт в рацию: – Машину вот только угнали! Спускайся, говорю! На выезд! – и патрульно-постовым: – Чо за особа?

– Чо-чо, – передразнивает старший. – Вызывай карету, чо…

– Глория… – Соня будто не здесь, слёзы жемчужинами катятся по грязным щекам.

…Проводив скорую, сержант созерцает стул, на сидушке которого блестит лаковым красным кровь, и посередине него вдруг появляется крупный отпечаток кошачьей лапы, и ещё один, а далее слышится глухой звук, и следы продолжаются цепочкой в сторону выхода. Сержант жмурится, открывает глаза – ничего. Только сгусток на стуле.

– Надо пойти поспать, – бубнит он, нахмурившись.

Удар!

На загаженной общаговской кухне сразу на трёх конфорках, источая вонючий жар, булькает бак с серыми простынями. Влажный воздух пропитан запахом невысыхающих полотенец, гнилого лука, стирального порошка и сигаретным дымом, – возле открытой форточки курит Грымза, стряхивая пепел в банку из-под шпрот, набитую доверху окурками.

За окном вторые сутки подряд льёт, как из ведра.

Шаркая шлёпками по загаженному линолеуму, в проёме двери появляется Зойка – раздражённая и больная.

– Кирусь, угостишь сигареткой? – заискивающе просит она. – Расскажу чо.

Грымза меряет её любопытствующим взглядом, отмечает ехидную хитрецу, отражающую интересную и пока ещё не раскрытую тайну, и неторопливо вытаскивает из початой пачки сигарету. Протягивает, даёт прикурить.

Зойка затягивается и так долго держит в себе дым, смакуя его лёгкими, что выдыхает прозрачный воздух.

– Слыхала? – наконец делится она, сощурив глаза. – Сонька-то наша… Того! Съехала с катушек! Вчера к нам тёпленькую из приёмного и привезли.

– Ты гонишь! – Грымза недоверчиво морщится.

– Вот те крест! – Зойка суетливо крестится, невпопад тыкая рукой с зажатой в ней сигаретой в воздухе, а другой почёсывая лобок. – Сначала вены себе покромсала на обеих руках, ага. Прям до мяса, вкруговую. Скоряки сказали, что шрамы зажили сами, безо всяких швов, пока её в машине из ментовки везли! Мутная, короче, история. А ещё бегала, говорят, голая у новостроек и бригаду ментов избила. Совсем кукуха того! Наширяли её, да к нам, – и она глубоко затягивается, блаженно жмурясь.

– То-то я смотрю, её давно не было не видно.

Грымза с усмешкой выпускает в банку длинную сосульку слюны и суёт туда чинарик, – тот коротко пшикает.

– Да она как отошла, чуть двери башкой не вышибла! Откуда только силища взялась? По коридору как ломонётся! Я на неё! Как зверь психованный! Глаза бешеные! Как швыранёт меня в стену! – Зойка часто-часто кивает, поддакивая себе же и потирая плечо. – Всем составом заламывали, на вязки положили, наширяли. Так она чуть кровать не погнула. На уколах теперь. Всё бредит про пещеру и драконов каких-то.

Грымза так вздрагивает, что опрокидывает банку с окурками, – с грохотом всё летит на пол, катится, рассыпается на полкухни.

Удар!

Через полгода терапии Соня окончательно перестала слышать Глор, и лишь обрывочные мысли напоминали ей про Виду.

Что такое закрытое отделение?

Это капельницы, жестокие медсёстры, уколы. Никого не впускают и не выпускают. Окна с решётками, ограждающими нормальный мир от ненормальных людей.

Там, снаружи, виднеется тень от здания и щербатый асфальт, не просыхающий от дождя. К осени листья клёна украсили его жёлтыми пятнами, а ещё